В конце прошлого века мы с бабушкой Лидой жили в доме хрущевской постройки. В школе через дорогу, где я училась, у меня было много друзей. Наш дом был устроен так: пока я играла с ребятами, бабушка всегда могла следить за мной из окна балкона на пятом этаже, на какой бы детской площадке я ни находилась: передней, боковой или задней. Бабушка тогда уже не работала и жила вместе со мной на свою пенсию. Была программа на ее заводе, по которой можно было переехать в более новую, похожую хрущевку, но намного дальше от нашего района. К нам раза четыре приходили и мужчины, и женщины в важных костюмах и предлагали разные варианты смены места жительства, многие из которых были весьма выгодными, но бабушка решительно говорила: «Только через мою могилу!», на чем разговор и заканчивался.

Когда всей этой канители с квартирами и домами пришел конец, в нашу жизнь вошла, а точнее сказать, вернулась, дочь бабушки, моя мама Ксюша. Спустя месяц Ксютка, как любила называть ее бабушка, так же исчезла, как и появилась. Отца попросту не было. Ни в этом месяце, ни в этом году, ни в прошлых. Его «вообще» не было. Так, наверное, оно и лучше, нежели «временами» есть.

У меня смутные воспоминания о матери: я помню ее прямые светлые волосы пушком до самых лопаток; помню голубые глаза, которые так часто были заплаканными, оттого и красными, или красными безо всяких на то причин. Но что больше всего въелось в мою память о ней, так это ее руки, от плеча до кончиков пальцев.

Мама редко появлялась в нашей с бабушкой жизни. Она могла пропасть на год и заявиться в какой-нибудь праздник как ни в чем не бывало. Так один раз это случилось на мой одиннадцатый День Рождения. В начале душного московского лета нулевых годов я пригласила к нам с бабушкой в квартирку ребят со двора и друзей со школы. Собралось около десяти человек и за несколько дней до торжества баба Лида ворчала, что некуда будет даже сажать такую ораву, а чем кормить, так это уже вообще вздор. Полуденное солнце бежало по занавескам, скатывалось на пышно растущие фикусы, азалии и щурило глаза. Я еще не успела расстроиться из-за такой речи и приготовила тираду о том, что сама всех усажу и накормлю, как в дверях появилась аккуратная фигурка мамы.

Мне тогда показалось, что я слышу быстрые шажки муравья, стремительно идущего к потолку по стенке слева от входной двери: так тихо стало вдруг не только в коридоре, но и, кажется, во всем мире.

Мама была одета в легкое платье, но выглядело оно очень дорого: такие носили мамы, чьи дети могли позволить себе на завтрак съесть дополнительную булочку. Каштановые волосы громоздились по какому-то своему порядку в модную по тем годам прическу. В руках мама держала маленькую желтую сумочку под цвет платья, большой шуршащий пакет и улыбалась неуверенным, немного нервным блеском белых зубов.

— Неужто получше кого нашла? — приветствовала баба Лида маму.

— Я только девочку свою повидать. Мне… Ты знаешь… У меня тут денег немного есть, я вам все отдам! — запинаясь, оправдывалась Ксюша.

— Не надо нам твоих денег. Не на помойках питаемся, хватает пенсии-то на молоко да хлеб!

— Мама, я прошу тебя, возьми! Я их сама заработала, честное слово! Сергея встретила, одноклассника своего, помнишь, он ещё в кепке постоянно ходил и штаны на подтяжках? Он-то меня в свою фирму и оформил. Я теперь секретарь. Не пью совсем, даже не вспоминаю. Можно мне с Машенькой побыть, хоть немного?

— Эх, Ксютка! Живи свою жизнь как хочешь, я тебе не советчик! Ты всегда у нас прыткая была, — баба Лида встала и направилась к выходу. Остановилась, вспомнив что-то посмотрела на Ксюшу, глазами показала на меня. — Вот твоя Машенька, у нее и спрашивай, а я пойду, у меня дел по горло, День Рождения внучки справлять надо… — взяла сумку со стула и быстро протиснулась на лестничную клетку.

Все время разговора я боялась пошелохнуться или вздохнуть слишком громко. Думалось, если сделаю что-то не так, мама растворится в воздухе. Я не узнавала ее из-за новой одежды, новых волос, и даже новых каких-то глаз, совсем чистых.

— Маня, что же ты стоишь? — сказала мама и сделала первые шаги ко мне навстречу.

А как я ей скажу, что стиснуло меня всю, завязало внутри и за ноги приковывает к старому линолеуму? Раньше со всех ног бежала обнимать ее любимая дочка, а теперь эта дочка и слова вымолвить не может.

— Ну ты чего? Я так скучала. Постоянно помнила про свою маленькую, даже шарфиков привезла, ещё тетрадки разноцветные, карандаши… Дай я хоть обниму тебя, — тут-то из меня и вырвалось то, что долго сидело внутри. Мама обняла меня так, как обнимала раньше, очень давно, еще до того, как у нее завелась привычка исчезать. Она притянула меня к себе и обеими руками обхватила мою тонкую спину. Я чувствовала спокойствие и такое умиротворение, такое счастье, что заревела жгучими слезами, сильно воткнувшись в мамино плечо, вдыхая запах лака для волос и стараясь запомнить каждую мелочь, вплоть до ее жемчужин на сережках в желтенькой бархатной обертке.

— Тише, Машенька, я здесь, здесь. Я теперь никуда не уйду. Я с тобой буду. Познакомишься с дядей Сережей, он тебе понравится, так понравится! Я вот тебе вещичек привезла, платьишко розовое. Ты на День Рождения его наденешь, самой красивой будешь! Ты и так у нас красавица, а с платьишком вообще всех сделаешь! Ну что ты ревешь, Маня, Манечька? Что такое?

А я все ревела, все сильнее сжимала маму. Вся радость, все счастье, приобретенные с порывом слез, с порывом рук обнять дорогого сердцу человека, смешались с чем-то горьким, болезненным и теперь давили на меня, изъедали то, чем раньше я любила эту женщину. «Она сказала, розовое? Да я терпеть розовый не могу!» — проносилось в моей голове. Никак мне бабушка не позволила стать избалованной, но зато научила видеть в словах и поступках людей их отношение ко мне, их истинную связь со мной. И я так крепко держала маму потому, что больше мне от этой связи не осталось ничего, кроме объятия.

Поддавшись впечатлению от долгой разлуки, Ксюша тоже заплакала. Но совсем не как я. Она не держалась за меня. Она меня держала, но в то же время будто отталкивала. Она не отдавала всю себя мне, не могла отдать.

Мы простояли так минут двадцать: я на ватных ногах и мама на коленях, своим дорогим платьем подметая пол. Ее руки первыми расцепились. Легко, непринужденно было сделано это движение. Мне стало проще расцепить свои. На ее лице снова было что-то знакомое, родное, но такое далекое. Глаза! Заплаканные глаза, немного размазанная тушь, дорожки соленых слез по бледным щекам. Это я прекрасно в ней помнила и понимала, с этим она у меня и жила где-то под ребрами. А теперь это казалось мелочью, чем-то пройденным, не до конца забытым, но уже смутно всплывающим в памяти.

Мы проговорили совсем мало, хотя уже наступил вечер. Мама постоянно смотрела на миниатюрные наручные золотые часы, а я пыталась увлечь ее историями о своих успехах в школе, о Владике из параллельного, который вроде как умный очень, почти как я все понимает. Не в привычку у меня было жаловаться, поэтому я выделила для нее самое веселое, самое интересное, что происходило в моей жизни. Рассказала про Пушкина, Лермонтова, Толстого. Поделилась, что хочу стать писателем. Вот уже в литкружок записалась, стихи читаю на всю школу и отрывки из «Евгения Онегина».

— Я там самая-самая маленькая, а они меня слушают! — с горящими глазами говорила я маме и, встав на табуретку, продекламировала четверостишье.

Она сидела на кровати и будто куда-то опаздывая, порывалась встать.

— Как здорово! — всё, что и говорила мама, постоянно переводя глаза с меня на свою руку с часами. А на самой середине повествования про конкурс летних рисунков, улыбаясь все так же неуверенно, произнесла:

— Мне бежать надо, Манечька. Я тебе возле кровати все поставлю, вот так. Теперь все. Да, передай бабушке, что деньги в конверте, — встала, осмотрела комнату, собираясь с мыслями. Глянула на опешевшую меня. Видно, вспомнила. Обняла уже как-то сухо. «Так надо» — читалось по ее рукам.

— Ты умница. Ну, прощай, — поцеловала в щеку и исчезла за бетонными стенами квартирки.

Бабушка еще не вернулась, когда наша тяжелая, старая дверь захлопнулась за мамой. Ксюша оставила мне шарфики, тетрадки, карандаши и это розовое, противное платье.

***

Вот и мой День Рождения. Ребят чуть больше, бабушка бегает, ворчит, но каждому — внимание, слово, фразочку, улыбку, теплый взгляд, чтобы чувствовали, что в этой маленькой квартирке есть и любовь, и забота, и всех ценят одинаково. Азалии словно пышнее стали, раскрылись в полную силу, мерещилось, что даже медком от них веет. Раздвинули большой стол, собрали по соседям стулья, посуду, баба Лида вытащила хрустальный и фарфоровый сервизы. Я, как виновник торжества, сидела во главе стола. Светлые волосы пушком ещё накануне мне бабушка бигуди тряпочными завила. Локоны волной ложились на любимое, белое, в зеленый горошек, платье. Мы смеялись, читали стихи, баба Лида свои молодые годы вспоминала, тоже смеялась старушечьим добрым смехом. Для меня в этот день все было так, как надо. Я любила своих друзей, бабу Лиду, а больше я никого и не знала, да мне и не надо было.

***

Сейчас мне двадцать девять. После учебы сразу работать пошла, а там и квартиру получила. Съехала от бабушки, замуж вышла, больше по разуму, чем по любви, за человека трудящегося, во мне души не чаявшего, Володю. Он в начальники потом вышел, говорит, помогла я ему с этим повышением, а я только собой оставалась и понемногу свою любовь в нем начала видеть: то в коробку с обедом положу ему что-то лишнее, что ему нравится, то галстук перевяжу, чтоб лучше выглядел.

Шло время, родила двоих ребятишек: Славика, в школе учится, врачом стать хочет; и Митеньку, только в садик отдала, а он уже к книжкам интерес выказывает, в меня. После розового платья с мамой больше не виделась. Не приходила она. Видимо, не захотела себя отдавать. Я, как только съехала от бабушки и узнала, где она живет, тоже к ней не пошла. Разные мы все-таки. Хорошо, что не врагами расстались, а так, по-дружески.

Часто мы со Славой и Митей к бабе Лиде заходили. Добрая она была и детей успела доброте научить. В том году ушла от нас, тогда-то Слава и решил во врачи податься: «Хочу, чтобы люди долго жили», говорил, а у самого слезы на глаза наворачивались. Не придумали еще лекарство от старости, но это и к лучшему. Надо уметь прощаться, уметь преодолевать испытания, которые бог нам дает. Насколько могу, учу я этому мастерству своих детей. Славе сейчас одиннадцать, как мне было, когда я в первый раз почувствовала изъедающую боль потери. Ничего, он крепкий мальчик, справится. За младшенького переживаю, но вроде как держится, взрослеет, иногда кажется, больше меня понимает этот мир.

И все же, бывает, выхожу на лестничную площадку и в маленькое окошко смотрю на верхушки тех же хрущевок. А мысли об одном: лишь бы не отвернуться нечаянно от детей, дать им представление о настоящей семье, любви, заботе. Но и суметь показать ребятам, что существует что-то более важное, без чего нельзя ни в семье, ни в дружбе. И это вера в самого себя.

Никогда не давала погаснуть моей вере баба Лида. Она то и дело учила меня грамоте жизни на своем примере. Подталкивала меня туда, куда я боялась и носа высунуть. Благодаря ее стараниям у меня и появилось все, с чем я сейчас стою, смотря через подъездное окно на душную июньскую Москву.

Екатерина Колесникова