История первая

Этот балкон на седьмом этаже зиял своей тёмной впадиной как отсутствующий или почерневший зуб рядом с гордо-керамическими соседями. От этого он казался таинственным для девочки двенадцати лет, которая почему-то часто смотрела на него, возвращаясь домой. Все лоджии были обустроены по моде тех лет, а этот «гнилой зуб» не сдавался и оттого будоражил фантазию.
Возвращаясь из школы девочка часто разглядывала этот балкон, додумывая его историю, представляя то гения-изобретателя , чуждого всякого житейского попечения, то одинокую старушку, конечно же из бывших графинь или баронесс, доживающую свой век в крохотной полупустой однушке, но продолжающую читать французские романы в оригинале при свете зажженной свечи.
Но сколько бы увлекательных историй не продуцировало детское безбрежное сознание, все же реальность представлялась еще более невероятной и неотвратимо притягательной. И самое непостижимое — это так и было.
Однажды возвращаясь в сумерках, девочка заметила, что эта дверь в неизведанное выглядела необычно. Не сразу удалось понять, что не так — сумерки все сгущались . Наконец она смогла разглядеть серую колеблющуюся тень, каким-то чудесным образом проявляющуюся на таком же темно-сером фоне. Пришлось даже остановиться и приглядеться. К некоторому разочарованию тень оказалась не призраком, а явно живым человеком, раскачивающимся из стороны в сторону. Амплитуда колебаний была стохастической, но даже ребенку стало ясно — человек пьян, или, как говорила мама, был подшофе. Сколько длился колебательный процесс, почему и как фигура перешла в стадию падения — сознание не зафиксировало, но начало падения встряхнуло тело девочки как ударом тока.
— Господи, помоги!
Слова, похоже, не были произнесены, но прозвучали гулким эхом в ее голове, как голос диктора на первомайской демонстрации . А дальше началась та фантасмагория, которую девочка не смогла забыть никогда. Звуки и запахи вокруг как будто приглушились, а потом исчезли совсем, падение тела замедлилось. Более того, девочка чувствовала, что ее взгляд неотступно прикован к нему, и она, вернее, ее глаза управляют скоростью падения. Процесс точно был управляем, поэтому когда тело не слишком быстро перевернулось, приняв полулежачее положение, хотя только что летело вниз головой, девочка нисколько не удивилась. Однако спустя годы именно воспоминание об этом плавном курбете наполняло ее наибольшим волнением. Но в тот момент она была абсолютно спокойна и сосредоточена, и даже легкие колебания тела из стороны в сторону воспринимались как необходимые.
В конце траектории падения оказались невысокие кусты чего-то цветущего, импрессионистически-размыто белеющие в вечерних сумерках. Звуков так и не было слышно, когда тело, пластично качнувшись в последний раз, как палочка бело-розовой пастилы в пальцах ребенка, приземлилось на них. Девочка все продолжала стоять, не испытывая никаких эмоций, уже не видя ничего, что происходило в кустах. И опять-таки спустя годы, этот немыслимый и необъяснимый штиль казался девочке-девушке-женщине особенно потрясающим. Эмоции обычно фонтанировали в ней и в значительно менее драматических ситуациях, иногда приводя к потопам и заливая всех и вся вокруг. А тут ничто не шелохнулось в ней, да и сама девочка стояла прямо и свободно, не напрягаясь и даже не переминаясь с ноги на ногу. Похоже, не только тело падающего человека, но и ее собственное утратило свой вес: один бесплотный призрак смотрел на полет другого.
Все сдвинулось в одно мгновения, так же как и остановилось. Кусты колыхнулись белым ватным комком и качающийся мужчина-пастила шагнул на край газона, включив звуки и запахи майски-цветущей улицы. Более того, «сбитый летчик» произнес пару слов, отчетливо однозначных по своей инвективности, которые гулким эхом отдались в голове девочки, хотя расстояние между ними было достаточно большим.
— О, ругается! — почему-то обрадовалась девочка и шагнула вперед, следуя на некотором расстоянии за раскачивающейся, но абсолютно твердо движущейся фигурой. На углу она остановилась, дожидаясь пока «летчик» войдет в подъезд.
Память об этом событии была очень острой в первые дни, но потом, как это бывает в детстве, заслонилась сиюминутным разнообразием событий, встреч и впечатлений, особенно ярких и несоразмерно влекущих к себе именно в начале жизни.
Позднее это воспоминание взрывало жизнь, взбаламучивая душу девочки-девушки-женщины до донышка. И,казалось, недоумение и сила эмоций только возрастали с годами. После этой, всегда неожиданной встряски, жизнь опять усиливала звуки, запахи и чувства, как в тот давний весенний вечер. И что-то всегда неуловимо менялось и в окружающей жизни и в ней самой. Про себя она определила эти моменты со всей филологической экспрессией — ассистировать Богу. А то, что именно Он стоял рядом, она не сомневалась даже в самые мутно-импрессионистские времена своей жизни.
Само ощущение, что Бог бывает, пусть иногда, но бывает так близко, наполняло ее какой-то безначальной и необъяснимой уверенностью, что все хорошо. Было, есть и будет. Знаменитое вольтеровское восклицание из «Кандида» — «все к лучшему в этом лучшем из миров» — она повторяла чаще, чем все французы, бельгийцы и канадские французы вместе взятые. Причем за два последних века.
Кстати, того «сбитого летчика» она потом видела не раз и даже не десять около пивного ларька в последующие два десятка лет, пока не сменила место жительства. И она надеется, что «летчик» жив и сейчас, время от времени сидя в сквере около пивного ларька. Храни его Бог.

История вторая

Солнце, чувствуя свою особую ценность для людей, бегущих по Невскому проспекту ранним утром, наслаждалось очередным бенефисом. Несмотря на то, что время было не самое удачное для этого представления — девяностые двадцатого века. Кто пережил, тот не забудет. Но все же солнце собирало свои восторги и аплодисменты среди самых бесшабашных и романтических прохожих, обычно либо очень молодых, либо уже очень немолодых, видевшие времена и похуже. Искры, разлетающиеся от дробящегося в лужах , стеклах и металле солнечного света, почти физически уплотняли воздух вокруг, и как-то трудно-радостно дышалось в этих волнах блеска и переливов света.
Среди самых благодарных и восторженных зрителей была и девушка, идущая по Невскому в сторону Адмиралтейства. Она весело размахивала вчера купленной сумкой, которая тоже усиливала восторг от окружающего блеска. Жизнь в этот день была особенно щедра на обещания и иллюзии, а, в силу возраста, все лучшее еще и многократно увеличивалось как бактерия под линзой микроскопа. А личная линза этой девушки была еще и многоцветной. Почти калейдоскопически. Иллюзии и надежды бесшабашно-радостной и пестрой вереницей сопровождали девушку. А вокруг шумел Невский базар, где тогда на каждом углу торговали чем-нибудь не менее блестящим вроде дешевых серег, люрексных платков и юбок, пластмассовых очков в россыпи разновеликих стразов и прочих отличительных признаков периода первоначального накопления капитала дам всех возрастов.
— Святая Ирина!…Святая…
Эти слова были явно из другого сценария. Они никак не вписывались в общую атмосферу легкости и пайеточного блеска. Девушка по инерции прошла еще пару шагов, но что-то уже изменилось. Она оглянулась в сторону, из которой прилетели эти слова. Но там не наблюдалось ничего удивительного — угол серого дома, слегка мокнущий у края асфальта. Барышня, начитавшаяся до легкой дурноты «Степным волком», пригляделась попристальней, — а вдруг где-то тут опять проявятся те самые магические буквы, спасшие героя Гессе. Но взгляд, ищущий вход в «Магический театр», неожиданно наткнулся на тонкую ситцевую женскую фигурку в платке.
— Простите, вы что-то… спросили?
— Святая Ирина и святая Екатерина, — повторила женщина с улыбкой, кивая на свою ладошку.
Девушка с недоумением пригляделась и увидела два маленьких образка с бумажными вклейками икон. Невский базар вокруг неожиданно затих, а солнечный бенефис как-будто нажал на паузу. Девушке на секунду показалось, что все вокруг остановились и смотрят через ее плечо на эти два желтоватых овала. Она даже попыталась оглянуться украдкой, робея от всеобщего внимания. Но никто, конечно же, не следил за ней, и тогда девушка решилась осторожно взять один из образков, почти невесомый, с плохо прорисованным изображением, и не поняла, почему ее рука почти онемела. Голос женщины вновь включил мир вокруг.
— Тебя как зовут?…А маму?…
— Меня?… Ирина…
Тут замерла женщина, как-то недоверчиво-радостно глядя на стоящую перед ней высокую худую барышню в бело-голубом джинсовом костюме.
— Деточка, это же Бог тебя окликает!
Это было сказано так, как если бы эта мимо пробегающая Ирина сделала ей что-то такое хорошее и доброе, что женщина и не знала как отблагодарить за это счастье. А сама виновница оторопело смотрела то на явно, хотя и непонятно почему, осчастливленную собеседницу, то на образок, своей невесомой тяжестью сковавший руку.
Конечно, она купила и тот и другой, но до самого университета боялась разжать кулачок, сжимающий образки. Казалось, что разожми она руку раньше времени, все исчезнет. Как у Гессе. И тогда все погибнет. Хотя, если бы ее спросили, что погибнет, она вряд ли смогла бы объяснить.
Войдя в здание факультета, девушка быстро, с каким-то суеверным страхом, спрятала образки в боковое отделение сумочки, для полной «конспирации» застегнув его еще и на молнию. Она не имела ни малейшего представления о том, что делать с этим сокровищем, но то, что это было настоящим сокровищем, не сомневалась ни секунды.
Прошли годы, прежде чем девушка точно определила место и бесценность этого приобретения в своей жизни. Слова женщины — «Бог окликает тебя» — поначалу наполняли беспокойством и непониманием того, что же надо делать. И только Библия, купленная вскоре на один из первых гонораров в Германии, приоткрыла одну из своих тайн и для нее. «Много званых, да мало избранных» — эти слова звучали теперь и для нее то упреком, то призывом, то ламентацией, то последним грозным предупреждением, хоть и повторенным в тысячный раз только за последние двадцать минут.
С годами она поняла, поверила, что зовут ВСЕХ и ВСЕГДА, но чтобы стать избранным, придется каждый день самому доказывать, что помнишь, понимаешь и очень благодарен за то, что позвали. И что не можешь, не хочешь разочаровать Того, Кто смотрит на тебя, не отрывая любящего взгляда.

История третья

Чемодан оттягивал руку своей многообещающей тяжестью, почти физически подтверждая непременность будущих радостей. Ведь в его кожаных отделениях лежали ласты и маска, новый купальник с волшебно-переливающимся лейблом на боковой бирюзовой вставке, хотя в те годы его называли попроще — этикеткой, но уже не срезали, а напротив — старались сохранить как свой «звездный билет» везунчика. А ведь там были еще и новые шелковые фисташковые брючки и шоколадная рубашка с еще одним чудодейственным элементом — фирменными пуговицами в виде крохотных морских раковин незабываемо-прекрасного бежево-розоватого оттенка. Для сезона лета 1961 года все это было неслыханным сокровищем, свалившимся на кудрявую голову молодой девушки как золотой дождь на тициановскую Данаю.
Советская девушка втайне и не без глубокого удовлетворения, которое тогда по разным поводам испытывали все народы Советского Союза, осознавала, что единственным преимуществом картинной дамочки был сам автор. И попадись ей этот самый господин-венецианец, то еще неизвестно, кто бы там сейчас красовался на этой картине.
Остановка на пути к летнему счастью оказалась такой неожиданной, что девушка не без труда вернулась мыслями из чемодана сокровищ и «мечт» к реальности. А вокруг, действительно, происходило нечто необычное, на уровне случайной встречи с Тицианом Вечеллио в очереди в молочный отдел. Поток женщин в белых платочках, что уже было достаточно необычно для советского курортного города тех лет, с небольшими вкраплениями обнаженных мужских голов тек по пыльной южной улице, обтекая со всех сторон старообразный автобус, просачиваясь сквозь редкий милицейский кордон.
Девушка с недоумением приглядывалась к потоку, не понимая, что же это за шествие в июне. Все майские демонстрации уже закончились месяц тому назад, да и не было это похоже на ликование советских трудящихся. И они еще что-то пели — совсем не бравурное, с очень необычным мелодическим строем.
Загадка превышала весь суммарный жизненный опыт советской девушки неполных девятнадцати лет. Она даже забеспокоилась, начала оглядываться, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь понятное. Рядом оказалась еще одна женщина в платочке, очень похожая на тех, кто тек белоголовой рекой в нескольких шагах.
— А что… они поют? — вопрос сформулировался так не глобально по причине глубочайшего внутреннего недоумения, которое сейчас бы девушка определила психологически точно и помпезно — как глубочайший когнитивный диссонанс.
— Псалмы, деточка, — женщина улыбнулась, и дальнейшие ее слова прозвучали особенно неожиданно в сопровождении этой улыбки. — Батюшку нашего хороним…
«Хороним», «батюшка» — смысл этих слов никак не мог пробиться в сознание девушки, рожденной в начале Великой Отечественной войны и читавшей о батюшках лишь в романах дореволюционной русской литературы. И вот теперь времена соединились, и все эти люди как-будто текли из девятнадцатого века в год 1961, связывая сердца и судьбы. И этого просто не могло быть, как у Чехова, потому что не могло быть никогда.
Потрясение было таким неожиданно сильным, что девушка двинулась вслед за потоком, вдруг ощутив тягостную плотность своего чемодана.
В толпе в это время произошло некоторое беспокойное колыхание, нарушив ритм движения. Милиционеры и какие-то мужчины в штатском пытались что-то говорить, вклиниваясь в шествие. Края потока слегка разорвались, но сердцевина оставалась такой же торжественно и плавно текущей, выходя из узкой улицы на более свободное пространство. И там, на просторе, произошло еще более поразительное. Почти восемнадцать лет или чуть меньше девушка опрометчиво полагала, что понимает все или почти все, что происходит вокруг. А тут вдруг некоторые из белых платочков начали опускаться на корточки и превращаться в неподвижные фигурки по краям обочины. Женщины садились прямо на землю, в густую южную пыль, ограждая поток. И милиционеры, и мужчины в серых костюмах как-то постепенно откатились назад к обочине и так и остались стоять такими замершими верстовыми столбами с хмурыми, а иногда и растерянными лицами. Проходя мимо одного из них, девушка встретилась с ним взглядом.
Спустя годы, вспоминая это событие, повзрослевшая девушка поняла, что этому человеку было лет на шесть-семь больше, чем ей. Но тогда он казался ей взрослым мрачным дядькой, хотя его глаза говорили о таком смятении, что этого не могла не заметить даже девятнадцатилетняя советская инженю. Ее внутренняя завороженность вдруг взорвалась таким сильным эмоциональным подъемом, что от полноты непонятных чувств, не особо осознавая, что происходит, она сказала ему:
— Здравствуйте!
Парень даже не удивился и как-то буднично кивнул, правда, тут же опустив взгляд. А девушка пошла дальше, увлекаемая этим возникшим внутри ощущением абсолютного, безотчетного единства со всеми этими людьми, идущими и стоящими по обочинам, с этим миром вокруг. Чувство было таким невиданным, всеохватными, одновременно, гармонично спокойным, что девушка не замечала больше ни тяжести чемодана сокровищ, ни жары, ни пыли, ни жажды. Желаний не было. Вообще. Хотелось вот так плавно течь в потоке света под тихое незнакомое пение из века в век. Всю жизнь. И даже дальше.
Потом, возвращаясь на вокзал южного города, девушка узнала, что так люди провожали архиепископа Симферопольского Луку. Еще позже ей удалось многое узнать об этом невероятном человеке, о его канонизации и даже побывать в нескольких греческих церквях, посвященных ему.
За пятьдесят с двумя «хвостиками» лет, прошедших с того июньского дня, жизнь не раз вытесняла из ее души и памяти это воспоминание. Но оно всегда возвращалось, неожиданно вспыхивая изнутри, когда девушка-женщина-бабушка, казалось, прочно забыла о нем. И возврат был таким явственным, как-будто тот белоголовый поток никогда не переставал течь, — просто она выходила из него и теперь вновь вступала в знакомые ряды, соединяя все разорванное, фрагментарное, непонятное, бессмысленное в ее жизни. И сама эта жизнь каким-то непостижимым образом преображалась из свитка с непонятными вокабулами, временами просто не складывающимися в читаемый текст, в простое и ясное предложение, смысл которого не столько читался, сколько ощущался как нечто структурирующее все вокруг в ясный и полный смысла процесс. Ах, как же прав был А.Ф. Лосев , убеждая будущих культурологов и психологов, что нет никакого времени, есть только вечность и жизнь, а жизнь есть способ существования в вечности.
«Бог — простое существо». Это она прочла много позже у святого Иоанна Кронштадтского и никак не могла вместить безбрежность этого смысла в свое сознание. А моменты возврата в тот июньский день без усилий преображали жизнь в простую и ясную, и она больше не походила на тот вечно сворачивающийся свиток, в котором начало никак не связывалось с концом. И тогда девушка, ставшая мамой, тещей, бабушкой, опять вспоминала, что жизнь — это просто, если она наполнена любовью, которая правит этим миром и правит этот мир.
Эти вспышки она называла прорывом в вечность. Они случались не часто, но после них все равно что-то распутывалось в ее жизни, обретая гениальную простоту формы, как тот белоголовый поток из прошлого в вечность.
В начале нулевых она шла по улице своего города и как-то вскользь зацепила взглядом ниоткуда появившийся забор прямо на пустыре напротив ее дома. Опять, наверное, супермаркет строят, подумала женщина, и тут вдруг прочла на небольшом штендере рядом — «Здесь возводится храм в честь святителя Луки, архиепископа Симферопольского».
Потрясение было таким мощным, что, казалось, превысило даже вспышку-воспоминание о июне 1961 года. Слезы окончательного освобождения, радости, понимания, полного слияния с миром, соединения прошлого, настоящего и будущего в единое целое, свободное от сожалений, ошибок, страхов, обид, полились из ее глаз. Свободное! — вот настоящее слово. Просто свободное — от всего преходящего и для всего вечного. «Свободна» — это слово написано на дверях, ведущих в любовь. А за этими дверями течет тот поток, который она впервые увидела благодаря Валентину Феликсовичу Войно-Ясенецкому, святителю Луке, стоявшему во главе его.

История четвертая

Вокзал казался ей самым многообещающим местом в городе. Он представлялся этаким заколдованным до времени входом в полный приключений и захватывающих эмоций мир, где возможности превышают любое количество личных желаний. Заходя под высокие вокзальные своды, девочка немедленно начинала улыбаться и представлять. Или наоборот — представлять и улыбаться, но результат всегда оказывался одинаково превосходным. Все читанное у Верна, Майн Рида, Гюго, Конрада и их менее суггестивно-талантливых коллег сливалось, образуя вихревую воронку, которая втягивала девочку вместе с ранцем или сумкой, смотря по обстоятельствам, и заколдованный вход открывался ей и без заветного сим-сим-пароля. И тут же все вокруг преображалось — рельсы за высокими окнами уже походили на океанские волны, поезда трансформировались в караваны кораблей, люди сменяли свои скучные одежды на карнавально-разнообразные камзолы, кафтаны, кринолины и прочие чудеса, имя которым она не знала. И игра начиналась
Иногда девочка специально делала крюк по пути из школы или магазина, и крюк немалый, чтобы зайти на вокзал. Это было чем-то вроде прививки от житейских огорчений и трудностей, поскольку настоящих бед, слава Богу, ей еще не довелось пережить. Но об этих отклонениях от маршрута девочка почему-то не рассказывала никому — ни родителям, ни друзьям. Это стало первой волнующей тайной ее детства, которую было страшно потерять. А потерять можно было легко — не сумев найти верных слов для описания, встретив непонимающее удивление или каким-нибудь иным способом. Ценность вокзальных ощущений представлялась такой несомненной, что лучше было помолчать.
В тот день девочка тоже зашла на вокзал после поисков подарка для мамы.Не без тягостных скитаний по магазинам, нудной толкотни у однообразно-полупустых прилавков, ей удалось купить флакон «Private collection» в замшевом мешочке. Степень удачливости и восторга может оценить только тот, кто помнит конец восьмидесятых.
Верно оценив, что маме невероятно повезло, дочка решила порадовать и себя, зайдя на вокзал. Магия началась еще на подходе — на ступенях главного входа расположились уже костюмированные персонажи. Хоровод шалей, многослойных юбок, широких рукавов, блеск золотых зубов,серег,колец,монисто и черно-маслиновых глаз,клокотание гортанной речи — вот это подарок! Получше «Private collection»! Девочка залюбовалась многообещающей картинкой, — ей даже не нужно было ничего воображать. Сев на скамейку поодаль, самая благодарная зрительница приготовилась к действу, впервые разыгрывающемуся на просторах ее двенадцатилетней жизни. Цыганские дамы и мадемуазели, конечно, вели себя вполне предсказуемо,ведь их «спектакль» отработан до мельчайших штрихов столетиями репетиций. Но влияние индивидуальных талантов никто не отменял,а они всегда водятся в каждом таборном театре. Не обделена ими была и эта «труппа».
В представлении участвовали актрисы всех амплуа,но среди них очевидно выделялись две «примы». Это стало вскоре ясно даже подростку,с удовольствием наблюдающему за происходящим на привокзальных подмостках. Самые молодые,как положены,дебютировали и поэтому много двигались,говорили и избыточно жестикулировали,скорее отпугивая прохожих. Зато,если за дело брались премьерши,то вырваться из их смуглых рук не было ни малейшей возможности.
Несколько таких блестяще исполненных реприз девочка посмотрела со все возрастающим интересом,когда одна из примадонн вдруг,хотя тут вдруг ничего не бывает,оглянулась и немедленно обнаружила свою зрительницу. Через всю привокзальную площадь ее взгляд без труда достиг зелено-карих восторженно распахнутых глаз. И эти глаза немедленно притянули талантливую черноволосую даму,вдохновив на неожиданный экспромт.
Масса мелкоскладчатых юбок,развеваемая ветром и вдохновением,двинулась наискосок через эспланаду. Девочка замерла в восхищенном ожидании,предвкушая самый необычный сюжетный поворот в своей жизни — да еще и с участием такого персонажа. Наконец-то все то,что разыгрывалось в безбрежности фантазий,шагнуло прямо на асфальт привокзальной площади. Да,не напрасно вокзал воспринимался воротами в чудесный мир.
Девочка улыбнулась,предвкушая теперь уже свой дебют в магическом театре. И тут цыганка слегка нахмурилась,вглядываясь во что-то позади подростка,и даже как-будто умерила широкий,почти мужской шаг. Если бы девочка могла понять причину этой перемены,то очень бы удивилась. Было очевидно,что нечто озадачило и насторожило опытную цыганскую примадонну. Конечно же, неумеренно восторженная девчушка ничего не заметила и,более того,решила даже благовоспитанно встать при приближении взрослого.
Тем временем цыганка приближалась,но выражение настороженности все явственнее проступало на ее безвозрастном лице. Расстояние между ними сократилось до пары метров,хотя скорость движения пестрых юбок явно замедлилась. Темно-бездонные глаза так и впились в зелено-карие. Рентген-анализ длился недолго,поскольку женщина все же решилась действовать. Или,по крайней мере,рискнула.
— Дай,золотая,ручку…погадаю!…
Такое тривиальное начало могло смутить кого угодно,но только не нашу восторженную вокзальную «театралку». Она без колебаний протянула свои худенькие пальцы,доверчиво вложив ладошку в жесткую крупную смуглую ладонь. А вдруг эта женщина передумает и уйдет!
А церемония развивалась по вполне конвенциональному пути,так как примадонна обычно безошибочно оценивала шансы клиента. Особо не импровизируя,она быстро и напористо заговорила,не отрывая взгляда от глаз почитательницы своего таланта.
— Дай мне,что у тебя лежит в сумке…Это поможет погадать,а после я тебе все верну, — голос укачивал и одновременно наполнял радостным ожиданием чудес,которые не преминули случиться. Послушно и даже как-то поспешно девочка достала замшевый мешочек с флаконом.
— Еще позолоти ручку!…Какие деньги есть…Потом все верну — до копеечки!…
Нашлись и деньги,правда,чуть больше трех рублей,но и они без промедления перешли в смуглые пальцы и как-то непостижимо там затерялись. Раньше девочка даже не могла бы вообразить,что монеты,такие круглые и большие,могут так необъяснимо исчезать на открытой ладони. Вот это фокус! Супер! Надежда на чудеса начала сбываться! Вот сейчас эти простенькие тривиальные монетки превратятся во что-то по-настоящему удивительное, невиданное и оттого прекрасное. Девочка даже начала переминаться с ноги на ногу в нетерпеливом предвкушении.
И тут произошло настоящее чудо,вовсе не похожее на задуманное простенькое цыганское, которое вот уже многие века практикуется на улицах всех стран мира с достаточной успешностью. Цыганка вдруг,и это было уже действительно вдруг,замолкла,изумленно вглядываясь во что-то поверх худенького девочкиного плеча,а потом быстро достала флакон и мелочь, почти силой вложила все это в маленькую руку. Резко развернувшись, она стремительно и твердо пошла в обратном направлении, туда,где пестрела и клубилась вокруг прохожих таборная выездная «труппа». И только пройдя несколько шагов, профессиональная чудесница оглянулась и совсем другим голосом сказала:
— Молись своему русскому Богу,золотая…Он у тебя за спиной стоит…грозной!…

Элерт Debouvier